Кулик Ольга Николаевна 1923 г.р., Херсон

Кулик Ольга Николаевна 1923 г.р., Херсон

Привезли нас в лагерь на окраине села, пять бараков. Женские бараки были отдельно, мужские — отдельно. В бараке было по четыре комнаты с каждой стороны, в каждой комнате по четыре человека. В четырёх бараках мы все жили, а пятый был для начальства. Ещё был барак-кухня, там в чанах варили брюкву. В столовой стояли столы длинные, нам давали миски металлические, как в тюрьме. Одежда была своя. На зиму одежду мы из дома брали, они нас предупреждали.

Нас строили и отвозили на железную дорогу. Первое время мы таскали шпалы. Там всё разбомбили, и надо было укладывать. Ребята носили тяжёлое, а мы немного легче.

Вставали мы в 6 часов утра, шли в столовую. Нам давали брюкву, кусочек хлеба, маргарином помазанный, и чай. Но чай без ничего, просто чай. Потом нас всех собирали к калитке, мы выходили. Нас провожал немец, один впереди и один сзади. А потом увидели, что мы никуда не убегаем, и один шёл впереди, садил нас на электричку, и на электричке мы добирались до Фридрихштрассе — там было депо, где все поезда останавливаются. Нам там раздавали работу. В 5 часов вечера все собираемся на площадке, приходим в лагерь, а там опять брюква без хлеба — и до утра. А с утра всё снова..

Потом нас взяли мыть вагоны в электричках, которые посылки развозили по Берлину. Эта электричка шла до Потсдама. Вагоны мы мыли и зимой тоже, руки у меня такие от этого стали. Ох и холодная была в 1943 году! Держишь эту тряпку, она замерзает, и ты этим льдом окна должна вытирать… Немцы ходили и проверяли, чтобы всё было чисто, чтобы блестело и сияло. Ещё внутри вагонов мы мыли полы. И мы с ребятами договаривались, что будем щупать посылки: если твёрдое что-то -значит, это продукты, а если мягкое — это барахло, оно нам не надо. Если нащупаем что-то твёрдое или шуршащее, ребятам бросаем. Эти посылки шли из Украины, России, Белоруссии, это немцы для своих семей отправляли. У них открыто было всё, они не думали, что мы будем воровать, они честные очень. Нам выдали противогазы, мы их повыкидывали, и в эту сумку ложили кто что украдет. Приезжали в лагерь, раскрывали и делились — то печенье было, то масло подсолнечное, запечатанное в банках, смалец был. Вот на этом и выжили.

ostarb3

Мы приходили с работы, всё раскладывали, никто нас не проверял. Иногда просили хлеба на кухне, потому что банку смальца открыли, а с чем её есть? Зарплату нам платили, давали немецкие деньги — марки, а что ты на эту марку мог купить? Мы в основном хлебушек покупали, чтобы, если что-то такое попадётся в посылках, было на что намазать. Каждую неделю давали одну марку, хлеб стоил сколько-то пфенингов, на хлеб хватало. Потому что приходишь вечером, тебе только брюкву дадут и больше ничего. Кому-то кипятильничек с собой дали предусмотрительные родители, мы делились, и можно было закипятить себе горячего вечером.

Бомбежка была. Весь лагерь был огорожен сеткой-рабицей, за лагерем было поле, и росла морковка, мы видели по росткам. Когда была бомбежка, ребята подрыли сетку, нырнули туда и начали раскапывать морковку. Хорошая морковка! Накопали морковки и поделили. Мы сидим в бомбоубежище и раздаем. Поэтому мы радовались, когда бомбежка — мы можем вылезти, нарвать и хоть морковки покушать.

Электрички круглосуточно ездят, и в вагонах должны быть проводники — шафнеры. А немки не хотят ездить ночью, поэтому взяли нас, троих девочек из лагеря — одна из Николаева, одна из села в Херсонской области. Там мне дали куртку красивую с надписью «OST», т.е. восток. Это значит, что мы остарбайтеры. Субфюрер ведёт поезд, на каждой остановке стоит женщина с фонариком. Когда красный свет — мы стоим, она смотрит, чтобы все сели в электричку. Потом она поворачивает зелёный, и я должна сказать — «Отъезжаем!». Сигналы субфюрер получал только от проводника, он этот свет сам не видел. Девочка из Николаева пустила поезд под откос: был красный сигнал, а она сказала, что можно уже отъезжать. Он поехал, а там рельсы были в другую сторону, и поезд бахнулся. И она погибла, и те, что были в первом вагоне, погибли. Остальные спаслись. Тогда немцы нам сказали, что, если кто-то такое сделает, — будем расстреливать весь барак, в котором живёт этот человек. Они подозревали, что мы сговариваемся, чтобы сделать такое зло. После этого случая ничего такого больше не было.

Немка одна, из проводниц, была гнида такая, уродливая. Я среди других выделялась, и ей, видно, завидно было.

Она мне: «Хочешь, идём со мной в кафе!» Я в кафе пойти, конечно, пойду. И пошла с ней. Она заказал две чашечки кофе, а чашечки маленькие такие, и пирожное, как наши булочки — одно себе и одно мне. Я покушала, потому что давно не ела всего этого, и она начала расспрашивать меня про то, откуда я, где жила, кто родители, как меня взяли в Германию, сама ли я поехала? Я: «Ну как же сама? Конечно, те, кого забирают, здесь очутились. Если разбомбят Германию, тогда люди сами будут ездить». Она: «А как у вас бомбежки?» Я: «Да, у нас дома бомбили, и рядом с нашим домом всё разбомбили». И она взяла и рассказала гестаповцам. Гестаповцы ходили в серых плащах и серых шляпах, мы как видели — уже знали, что по чью-то душу идут. Они приходят, субфюрера зовут, и говорят про меня: «Она сказала, что, когда разбомбят Германию, они уедут домой… Скорее бы разбомбили Германию!» Субфюрер на меня смотрит, он знал, что я такое могла сказать, потому что я всё время говорила ему.

ostarb4

А он мне: «Ольга нимен, никому никогда ничего не говори, в гестапо будешь!». Он им говорит: «Нет, она не могла такого сказать!» Ко мне обращается: «Как ты сказала?» Я: «Она меня спросила, как у нас дома? Я сказала, что дома бомбят так же, как в Германии бомбят». Они: «Гут!» Субфюрер улыбнулся, говорит: «Ольга, ком» (значит — Ольга, идём), а потом, когда мы назад ехали, он опять пальцем стучит: «Не говори ни с кем!». Я потом давала запрос — о нём узнавала, о его судьбе. Он хромой, рыжий, уродливый дядька был, я спрашиваю: «Где ваша семья?» Он говорит: «Сына и жену я отправил в Вену». Иногда со мной делился бутербродом, говорил: «Ты ж голодная!»

Иногда, когда мы шли на электричку, мы просили, чтоб нам разрешили что-то посмотреть. Рейхстаг мы видели, Бранденбургские ворота. Когда к Бранденбургским воротам шли, там одноэтажные длинные-длинные здания были, и нам сказали, что там гитлеровская резиденция. Нам это сказал эмигрант русский. Он увидел, что мы идём по два человека с нашивками «OST» и начал с нами разговаривать. Мы так были рады русскую речь слышать! И он начал нам про всё рассказывать.

А потом начали тех, кто никуда не убегает, отпускать по одному-два отпускать: едь куда хочешь, но чтобы в таком-то часу вернулся в лагерь, а не вернёшься — всё равно тебя найдут. Давали пропуск, по этому пропуску в электричке проезд бесплатный. Мы ходили с Любочкой, которая потом в гестапо и в концлагерь попала по глупости: они открыли посылку, и там коньяк был, весь барак понапивался, отняли револьвер у сторожа-немца и застрелили его. Но застрелили не того, кого надо было. Они застрелили тихого спокойного инвалида-старичка, а надо было другого — герр Поляк один был, гад, он шпионил за всеми. Он жил тоже в лагере и дошёл до того, что даже начал дежурить и выследил, как морковку ходили копали.

Один раз была сильная бомбежка. Самое страшное — это когда летит самолет, такой звук «уууу.», и такое впечатление, что он на тебя сядет. А он уже сбросил бомбу. Я не могла уже ходить, я выбилась из сил и осталась в бараке, стояла у окна, и в это время самолёт.

Думаю — всё, сейчас бомба бахнет! Я выпрыгнула из окна и ногу сломала. У меня была иконочка Божьей Матери, мне мама дала — благословила меня, когда я ехала. И вот эта иконка стала у входа в убежище, и вышли даже те, кто не верил, и стали прикладываться к этой иконе. Её зацепило немножко.

С поломанной ногой меня лагерь-фюрер (был вредный, паршивый) отвёл к фельдшеру. Нога опухшая, фельдшер посмотрел и сказал, что может только перевязать, и всё, а нужно поправить кость. Он говорит: «Что ты можешь делать? На машинке печатать можешь? Где ты училась?» Я говорю, что перед войной была в Одессе, сдавала документы в мединститут. Он говорит: «Ты научишься». Ему нужно было напечатать списки всех лагерных. Он мне дал личные дела, бумагу, копирку, портативную машиночку. И пока у меня нога болела, я это печатала. А потом он говорит: «Я не могу тебя держать больше здесь, потому что все думают, что я тебя специально здесь держу». Тогда меня, чтоб я  вагоны не мыла, взяли проводницей на электричку, и там я работала до конца войны. Освободили нас в Потсдаме американцы…

Местное население, немцы, к нам хорошо относились, разговаривали с нами. В основном это были все старики. Они жалели нас, иногда выносили покушать. Они говорили: «Гитлер виноват, что война такая, что уничтожают всех людей, уничтожают молодых ребят». Старики так и говорили.

Кулик О.Н.

Источник: Альманах «Живая история» в рамках проекта «Диалог поколений»

Оставить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *