Точной даты не помню, когда пришли немцы. Было тепло, наверное, сентябрь 1942 года. Вскоре, когда немцы начали продвигаться, захватили Днепропетровск, а потом Синельниково, это ниже Днепропетровска. И когда вошли, то набирали себе рабочую силу, молодых ловили. А мне тогда и шестнадцати лет не было, и за мной тоже погоня была. Поймали, посадили в вагон и отправили в Германию.
Проехала я Польшу, дорога большая, длинная. Попала там на разборку — кому какие надо, какие понравятся немцам, все ж молодые, дети ещё. Ну и забрали меня на паровозо-вагоно-ремонтный завод в Мюнхен. Там мне долго пришлось жить, около трёх лет, и оттуда я начала возврат домой.
Мы работали с восьми утра. Немцы руководили. На работу гнали нас этапом. Боже, тысячи нас, тысячи, ну и я в том числе. По бокам собаки, немцы вооруженные, а мы вроде как пленные. Загоняют таким образом на работу и с работы. С этой работы я попала в больницу, у меня был аппендицит, и меня там немцы оперировали. Целый месяц был как отпуск, а потом в цех. А цех горячий был, кузнечный, а какой я кузнец, в 16 лет?.. В кузне что мы, девчонки, могли делать? Убирали, подметали, подавали чугунки всякие под молот — рабочая сила.
Немцы особо нас не били, если только, конечно, не послушаешься. Некоторых вызывали, всякое было, но я до этого не доходила. Немцы и хорошие были, гражданские. Нас две девочки было в том цеху, где я работала -Валя большая и Валя маленькая. И начальник цеха (немец, естественно) всегда говорил: «Валя! Валя! Вас привезли, вы ж должны домой вернуться, вы с мальчиками не дружите, не надо!» Следил за нами, как отец, хороший человек был, верующий. Он говорил, что у него сын на фронте, что он хочет, чтобы сын вернулся живой, и молился Богу. Он верил Богу, и мы чувствовали, что он нас поддерживал. Он свой хлеб сам не съест, принесёт и хоть кусочек даст. Другие же были настоящие фашисты, ненавидели, ненавидели, ненавидели нас… А куда ж нас денешь, мы же там рабочая сила были. Только немцы тоже не все плохие были, нет-нет! Были такие, которые ненавидели своих же немцев, дразнили-передразнивали, показывали «Капут вам, капут!» своим же немцам. Но если такое услышит действительно фашист, то там уже будут неприятности. Фашист уже не человек, он как зверь, он русского человека ненавидит, а другой немец — нет.
Люди там были из разных стран. Женщин мало было, больше мужчин. Бараки для мужчин отдельно были, конечно, лагерь был огромный. В лагере было больше тысячи человек, но бомбежки не давали покоя, американцы бомбили без конца. И потом, когда разбомбили этот первый лагерь наш, нас опять распределяли. Я опять попала на завод, тоже в Мюнхене. Условия страшные, открытый барак даже зимой, холодно, ни кушать, ни пить, ни одеваться не давали — мы голые и босые. Брюки дали какие-то тонкие и жакет — и всё, на голое тело одевали. И одежда только рабочая. Гонят купаться, как стадо — иди купайся, а одевайся в то же.
Кормили нас так, чтобы мы не подохли. Траву давали какую-то зелёную, 50 граммов хлеба в день, режут по крошечке. А траву эту варили, шпинат это был. Я даже не знала, что такое шпинат. Оказывается, немцы нас поддерживали этим, это трава полезная была. Наливали — хоть ешь хоть пей, как угодно, но шпинат — другого ничегошеньки.
Нас держали временно, хотели уничтожить всех, с нами не возились. Кто поднимал голос, что-то хотел и просил, того забирали и уже не возвращали, уничтожали. А если молчишь, то ещё дышишь.
Была бомбёжка бесконечная, жить в таких условиях тяжело было, жить не хотелось, хотелось умереть. Как-то раз упала бомба на барак, а я не спряталась, залезла под крышу, которую провалило. Сама бомба не разорвалась, её только всю засыпало глиной. Бомбу потом вытянули, и меня вытащили. А начальник лагеря — это была змея, а не человек, страшная, он ненавидела нас всех, — так за то, что я не погибла, а осталась жива, она меня ещё и стала бить. У неё была собака-овчарка большущая, она кинулась и меня за ногу ухватила, прямо выхватила кусок тела. Начальница видит, что уже кровь идёт, и закричала: «Всё, уберите!» Меня схватили, потащили, забинтовали. Собаку свою она так научила: она чуть голос повысит — и собака сразу бросается.
Но я жива осталась, и позже опять начали решать, куда ж нас девать всех. У людей были болезни, дизентерия, но лучше переноси и молчи, иначе забирают — и в печку, мы это уже знали. Конечно, пришлось терпеть, кто хотел ещё пожить.
Скиба В.В.
* * *
Привезли нас, говорят, что привезли в Берлин. Выгрузили, собак полно, немцев полно, гестаповцев. Долго нас гнали. Пригнали нас в лагерь, начали нас распределять по баракам. Я попала в 12-й барак. Я попала на работу — строить железные дороги. Возили тачки с щебёнкой, рельсы тягали.
Кормили нас — это брюква, кусочек хлеба. Голодали. Утром кормили, а потом аж вечером приходили и давали нам брюкву. А мы кушали, потому что нечего было есть. Голодные были, всё мы кушали.
В один вечер погнали нас на работу. Там был тупик, куда загоняли пассажирские вагоны, и мы по очереди старались туда по одному зайти, чтоб там собрать кусочки. Немцы же ездили и оставляли в вагонах кусочек хлеба или яичка. Мы в этих мусорниках остатки собирали, выносили и между собой делились. И я туда ушла. А нас же охранял немец, и он посчитал, а меня нет. Девочки не говорят, что я в вагон залезла. Я слезаю, а он меня как схватил за волосы, да как бросит меня об пол, об рельсы, у меня до сих пор шишка. Разбил мне голову, нос, руку, кровь течёт, а он кричит: «Кляйне, партизан, швайне, райне!» — вот это на меня кричал. Девочки меня забинтовали. Поработали мы уже, а он всё кричал на меня страшно. Пришли мы в лагерь, ночью слышим вой собак. В бараке открывается дверь, заходят двое полицаев с собакой, и сразу меня так за шиворот: «Швайне, райне, апштейн!». Забрали меня и вывели из лагеря, а там уже стояла машина крытая, меня туда затолкали. Там уже мальчик был, тоже такой же молоденький, как я.
Привезли нас ночью — кажется, в полицию. Спустили нас вдвоём с мальчиком в подвал, и мы сидели в подвале. Утром нас оттуда вывели, погрузили в машину и привезли в гестапо. Его в одну сторону повели, а меня в другую. Захожу, длинный коридор, столы стоят длинные и стулья, скамейки. Сидит какой-то пожилой мужчина, а с той стороны сидит немец, белая рубашка на нём, на рукаве плётка. Он начал меня спрашивать, кто у меня родители, откуда я, как я попала в лагерь. Мне попался этот старичок, видно, хороший, он всё переводил, но когда я сказала: «Ну чем же я виновата?», так меня тогда этот немец ударил плёткой и разбил мне нос. Потом меня спустили вниз и повели по длинному коридору, по одну сторону девочки были в камерах, а по другую — ребята. Там было всегда слышно такой крик, что ужас: они выводят на допрос и там так избивают. Люди так кричали там. Посидели там мы дня три, потом нас вывели и опять в машину ночью. Привезли на вокзал, загнали в вагоны. Везли очень долго нас, куда везли — не знаю. Привезли, как раз дождь сильный был. Когда начали выходить из вагонов, я увидела, что нас было очень много, ребят и девочек. И столько собак было! Построили нас и начали гнать. Мы шли долго, пришли… Открываются ворота, музыка играет, и нас туда заводят. Завели нас туда — и в бараки. В бараках кровати — Боже, это были страшные тряпки. Утром нас выводили, мужчин и женщин, девочек и ребят на военный завод. Ведут нас на военный завод. У ребят такие ящики, и если кто падает, то в этот ящик подбирают, а мужчины их несут.
Как только мы заходим на завод, там уже висит мужчина или женщина. Нам говорят — вот, плохо будете делать, будете висеть так, как эти.
Там мы поработали, наверное, неделю. Бомбили сильно, завод разбомбили страшно. Утром опять нас из барака погнали на вокзал, опять загнали в вагоны, и мы так долго ехали, голодные. Немцы нас во двор выпускали. Выпустят, а там такие канавки были, и в них зелень росла, и мы эту зелень кушали, потому что ничего не давали…
Мы никого из немецкого населения не видели. Нас ведут, когда они ещё спят, рано нас подымают, ведут с собаками. Рано и заводят. Так что мы не видели их, и они нас не видели. Только когда работали на железной дороге, мы видели их. Они смотрели на нас, но говорить не было возможности, потому что немец ходил и смотрел, считал, чтобы не убежали, и всё кричит: «Швайне, райне, партызаны!». А немцы, конечно, смотрели на нас, но мы с ними не могли общаться, они боялись, а, может, и не хотели с нами общаться, это ж такое дело.
Губарева Л.А.
Источник: Альманах «Живая история» в рамках проекта «Диалог поколений»