Очень быстро немцы зашли, очень…  Такое впечатление, что я даже не успела увидеть красноармейцев, вот только немцы уже, немцы, немцы… И они очень грабили, очень! Всё забирали… Я ребенком была и запомнила хорошо. 11 лет — сознание уже хорошее, память прекрасная, и я по-взрослому рассуждала. Помню, как они всё забирают, кабана схватили, закололи и сало к себе отправляют домой… Армия у них не страдала, у них же не было пехоты, они были все такие модернизированные. Пехота была на мотоциклах, они до зубов были вооружены… И они всё забирали. В селе у моей бабушки забрали холст. У неё верстак был, и она сама скатерти ткала, холст делала, и шили потом платья и кофты. Но всё забирали, даже эту пряжу, и отправляли к себе в Германию.

Село наше, Григорьевка, стояло на трассе, а фронт проходил по речке. Речка такая маленькая, по одну мы, а по другую сторону наша бабушка, и там корова наша. Мама же должна идти корову доить, и дважды по касательной её зацепило пулей. Но она получила только ранение кожи, а вторая пуля только платок прострелила, но мама после того, как увидела кровь, неделю не разговаривала.

okkupac

А сколько раз туда-сюда селом шли войска. Где прятаться? На печке — страшно, поэтому под полом, под досками, а пули свистят — страшное дело! И не просто шальные: те отступают, те наступают, все стреляют и в дом попадают. Я сидела в подвале, со мной двоюродные сестра и брат, в доме стёкла повылетали от пуль… Конечно, страшно.

А корова какая была у нас умная! Вы себе не представляете, какие животные были умные, всё чувствовали! Чтоб не зарезали немцы, мы её закрыли снопами. И когда приходили солдаты, говорили «яйка, яйка» (хотя вроде и не голодные были, но всё забирали у людей), корова ни разу не мэкнула! Немцы ж приходят и уходят, они не сидят только у нас. А когда корове требуется вода, то она чувствует, когда никого во дворе нет, и она тихонько «меее» — водичку просит. А если есть кто-то из немцев — она ни звука не подает. Немцы, не буду врать, — они колхозы не тронули. Мы работали как и до войны, только что у людей всё забирали. Зерно особенно немец не берёт, не трогает. А яйца, молоко, сало очень любили, домой отправляли сало, в Германию. Всё это нужно было немцам отдать, а так в поле выходили, работали. Мужчин забрали на фронт, кто же остался? Остались женщины, такие как моя мама, 1912-го года рождения, она за мужика пошла работать, села на косилку, жатка по-украински называется, косила…

Это очень тяжелый труд, самый тяжелый, более тяжелого труда не было! Все собирали урожай. Немцы не жгли урожай. Многие писали, что, мол, они сжигали поля, но у нас такого не было, они давали возможность убрать урожай, но потом, конечно, забирали. В Кировоградской области как раз в конце июня — июле жатва начинается, все поля колосятся, и немцы не тронули, не стали это сжигать, я повторяю это. По крайней мере, когда наши уже в ноябре 43-го года зашли в село, у людей было хоть что-то… Все кормили наших солдат. Боже, какие солдаты наши бедные, на одной ноге ботинок, на другой только портянка… Эти лошади — никакой сбруи, в общем, очень бедные. После немцев, которые были вооружены и обеспечены всем, наши, конечно, вызывали сожаление большое. Но люди насколько поддерживали наших солдат, кормили, поили, но те и не жаловались, каждый говорил нам: «Что вы, мы не голодные, в армии нас кормят». Но так молоко же не выдавали!..

У нас в селе и полицаи были. Я так думаю: раз шли в полицаи, наверное, не имели надежды — думали, что навсегда так останется. В нашем селе никого не повесили, а вот в районе, где мы жили до войны с мамой, там один человек — он был заместитель начальника, Правосудько фамилия, — пошёл в полицаи. Он даже присутствовал, когда очень многих на площади казнили. Казнили, только если видели или узнавали, что кто-то связан с нашими с партизанами или с солдатами. И мама его спрашивала: «Как же ты мог, ты работал с Захаром, с папой моим, чего ж ты туда полез в полицаи?» А он говорит: «Давай привыкать к новой жизни.» Дядю Никонора, брата моей мамы, тоже хотели в полицаи, мама сказала: «Я тобі голову відірву! Наши прийдуть!» Мама моя очень верила, и так все наши родственники настроены были — верили, что наши всё равно придут.

okkupac1

У нас была партизанка, которую подстрелили немцы в лесу, и папа ей помогал, и председатель колхоза дядька фёдор помогал. Потом, после войны, его должны были сослать в Сибирь, но за то, что он был связан с партизанами, его не наказали. А отец мой был бухгалтером в селе даже при немцах, пока не забрали на фронт. Его не успели эвакуировать, и, как только ударила авиация, отца сразу забрали в военкомат. Но где-то через 5 дней отец вернулся в село, потому что в Кременчуге была страшная бойня, там очень много погибло людей, и он на фронт не прорвался. А как только село освободили в 43-м году, он тут же ушёл на фронт и погиб под Киевом.

Когда отступали немцы, они были злые и вредили. Скажем, общий двор им не нужен был — разорили всё. Лошадь не нужна была — лошадь убили. Были такие проявления. Даже когда наши освобождали в 1943-м году, даже в самом конце, когда немцы уже отступали — всё равно они грабили, это очень хорошо помню. Но были и хорошие люди. У моей тёти был расположен немецкий штаб. Так вот начальник штаба принёс и показал фотографию, что у него точно такая же дочка, как я. Он мне всё время шоколадки передавал, очень хороший человек был, очень хорошо относился и к моей тёте, и ко всем, и если видел, что солдаты мародёрствуют — он пресекал. Это честно, абсолютно честно, что были и хорошие люди.

Пока мы были на оккупированной территории, то кто воду носил, кто помидоры сажал и огурц, хозяйством занимались… А когда нас освободили, тогда нам привезли дробилки, чтобы делать махорку. Я отправляла на фронт табак, работала на сушке табака, и ещё мы выращивали табак, у нас в селе плантации табака были. У нас была женщина и у неё две помощницы, лист только начали собирать, и только она была обучена, как надо затопить печку и быстро повялить этот табак. Я потом уже поняла, что такой лист — это для сигар. И мужчина у нас был, экспедитор, он забирал лист, а остальное мы сушили и отправляли на дробилку, делали махорку, из холста делали мешочки, зашивали — и на фронт.

Мне три письма пришло с фронта — так хвалили, что настроение поднималось, самой хотелось курить. Но я не стала курить, мама сказала: «Убью!» Я читаю письмо, а мама: «То він дурний, ты не слухай!» Как же не слушать, если он говорит, что не было сил даже ружье взять в руки, так закурить хотелось, а как закурили все — то и патриотизм появился, и родину пошли защищать. Вот такие случаи… Мне было уже 13-14 лет. Когда война закончилась, мне немножко не хватало до 15 лет. Но тогда я считалась не ребёнком, а считалась как молодёжь. Конечно, тяжело было, я бронхоспазм заработала, потому что когда сохнет табак, он издает особый запах, и мы закрывались мокрым холстом. Из-за этого я в медицинский институт потом пошла.

Фурсенко О.З.

Источник: Альманах «Живая история» в рамках проекта «Диалог поколений»

Оставить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *