Шевченко Александра Марковна 1922 г.р., родилась в с.Гоголево Полтавской обл. В Херсоне с 1971 г.

Шевченко Александра Марковна 1922 г.р., родилась в с.Гоголево Полтавской обл. В Херсоне с 1971 г.

Из Сталинграда я добралась до Полтавы, до местечка Хорола, там жили мои бабушка, дедушка и тетя. Меня начали купать, а у меня чесотка, ну что делать? Выкупали, а мыла не было, золу спускают, а в золе такая мягкая такая водичка, а на утро тётя говорит: «Надо её везти в больницу». Пришли мы в больницу, а доктор был военнопленный, он был лётчиком, и его сбили. Он сам медицинский заканчивал, но нужна была молодёжь, и его переучили. Меня завели к нему, мы разговорились как равный с равным, и он: «Чесотка — это ничего, это я вылечу. Но тут в Германию забирают, и надо же что-то придумать.» И он пишет в карточку — чесотка и порок сердца.

Пошли мы с тётей домой, через несколько дней наведывается староста и говорит: «В Германию!» Тётя говорит: «Она больная очень». Он: «Ничего, там коммисия посмотрит!» Привозят на комиссию, там сидят два немца и этот врач. А я как увидела этого врача, так сразу к нему подхожу. Он спрашивает при немце: «Карточка у вас есть?» Нашёл карточку, читает и говорит немцу: «У неё чесотка, порок сердца, она никуда не годная, зачем вы будете её брать?» Немцы печать — стук, и выгнали меня с той комиссии. Тётка забрала меня домой, а на другой день мы пошли к этому врачу, тётя понесла цыпленка, которого зарезали, чтобы отблагодарить. Отнесла, а он говорит: «Я ухожу в партизаны». А лесов мало на Полтавщине, я не знаю, куда он там подался, я больше его не видела, и он меня не видел.

Папа у меня был на фронте, а мама жила в Житомирской области. И я стала туда пробираться. Билеты на поезда не продавались, вагоны подъезжали, люди садились. И так я добралась до маминого Новоград-Волынского, это была дорога Коростень-Шепетовка, мост был большой железнодорожный, мы его потом взорвали…

При маме я пошла немножко поработала, там пекарня была, пленные пекли хлеб для немцев. Немец жил в одной комнате с моей мамой, он на одной стороне — она на другой. Но он не выгонял маму, мама там жила одна. В пекарне я с людьми познакомилась, говорят: «Надо в партизаны уходить!» Партизаны уже год как хорошо действовали. Я иду в село, за городом километров двадцать, там мне подсказали, где квартира, куда партизаны прибывают. Там хозяйка мне говорит: «Кто ж ты такая?» Я говорю, что я из города, там много нас собралось, чтоб прийти к партизанам. Она говорит: «Ну, жди, вечером приедут связные». Я там подождала, переночевала. Они мне дали листовки и дали задание, чтобы я связалась с каким-нибудь медиком, чтобы он нам давал лекарства — стрептоцид, порошки, вату, бинты. Я пришла в город, листовочки пораздавала через знакомых, через одного другому. Листовки призывали идти в партизаны, на борьбу с немцами. Потом я несколько раз отвела людей туда, на эту квартиру, а потом уже начали за мной следить — не немцы, а полицаи.

partizany1

Я пошла к партизанам, они мне говорят: «Ещё раз сходишь в город, а потом уже перейдешь к нам». Я пошла в город; а у нас там был один красавчик из Москвы, он тоже в плен попал, молодой парень. Я ему показала дом и вход на чердак, я пронюхала, что там пять винтовок стоит. Он залез, затворы повытягивал, а винтовки оставил. И потом мы ушли с ним в партизаны, и маму забрали.

Брат тоже пошёл в партизанский отряд, я как-то пошла его проведать. По дороге меня партизаны задерживают: «Ты чего тут ходишь? Чего выискиваешь? Ты шпионка?» Говорю: «Я к брату, мой брат тут, в вашем отряде!» Хорошо, что брат в этот момент вышел: «Шура!» И я: «Вот мой брат!» А ведь такие были суровые наказания. Что ты сделаешь — война. Всё равно наша молодежь не сдавалась, шли в отряды, занимались прокламацией.

Я была в партизанах, а мама была в партизанских семьях. Посреди глухого леса было целое село. Я пошла в действующий отряд, назывался «За Советскую Родину». Это был отряд местного значения. Я ездила с ним на задания: повозка, на повозке пулемётик маленький, и хлопцы на лошадях, а на повозке подрывные устройства — я в этом разбиралась.

Мы мосты подрывали. Вот подъехали мы к мосту, я держу три лошади за поводки, ребята забирают подрывные устройства, идут подрывают железную дорогу: устанавливают между шпалами, соединяют. И там подальше мы наткнулись на немецких лошадей, и нам же нужно было ещё этих лошадей угнать! Но нас «засветили» и огонь открыли, и мы еле удрали оттуда, зато потом шёл поезд и подорвался, над речкой упал…

Вечером мы в какое-то маленькое селение заезжаем, наш ездовой был из этого селения, и там он меня поставил в кустах с подводой. Слышу — рядом человек стонет. Я же не могу встать и пойти! Дождалась, пока вернется ездовой, и сказала: «Там рядом кто-то стонет». Он пошёл, посмотрел — а там бендеровцы, их «бульбовцы» называли, схватили какого-то партизана, и они его разложили на земле, прибили палками, на груди вырезали звезду. Ездовой его освободил и говорит: «Больше ничем не могу тебе помочь». И мы уехали оттуда поскорее.

Потом мы вернулись в отряд. Был уже месяц октябрь или ноябрь, уже прохладно было, и мы начали двигаться. Это я ещё в отряде «За Советскую Родину» была, а когда начали двигаться в западном направлении, я ночью от своей подводы отстала, ночью не видно ничего. Утром пришли, начали разбираться, а моего отряда уже нету — он ушёл в другую сторону, а я получилась в другом отряде.

partizany2

Меня отправили в Городницу, там были глубокие леса, в лесу площадка, и там самолет садился. У нас разведка была по шесть-семь человек на лошадях. Пропитание брали у людей, кто-то сам добровольно давал. Начальник штаба давал записки, что, когда война закончится, вам будет зачтено. В самой Городнице ужасная картина была. Мы окопались и лежали, потому что разведка донесла, что там немцы. Мы лежали и ждали, пока разведка скажет, идти ли дальше. Вечером мы пришли в Городницу, но мы опоздали — немцы собрали народ в клуню и подожгли. Дети — маленькие такие свёрточки, и люди погоревшие. Сарай этот сгоревший. Мы были перепуганные все до невозможности, ночь там переночевали и двинулись на Житомир. Нужно было очищать дорогу, Красная Армия двигалась и уже заняла Житомир. А нам приказали двигаться на Ровно, мы должны впереди идти. Мы перешли речку Стыр, соединялись с другими отрядами. У нас уже было человек пятьдесят женщин — журналистка, медсестры, радистки, а я была обыкновенным бойцом.

Я медицинские курсы оканчивала. Если нужна была помощь медицинская — я оказывала. Когда у нас ранили бойца, уже пожилого человека, у него пуля застряла в мышцах груди, ой, это мне было так трудно. Каждый день я ему рану сдавливала, гной выйдет — ему легче станет, целует меня. Забинтовала — и лежит, мы раненых не оставляли.

В одном месте, где мы бой держали, наши ребята сделали все столбы телефонные, несколько километров. Мы в селении были, и погибло шесть человек, мы их там оставили, а когда на следующий день был приказ вернуться, посмотреть, что там — наши ребята лежали раздетые наголо, всё снято было. Мы их подобрали и в лесу схоронили.

…Село Зелёное, окруженное лесом. Я была в партизанской хате, на нас бульбовцы наскочили. Выгнали меня за дом, поставили меня напротив стены и начинают допрашивать: «Ты откуда? Из какого отряда?» Оружие на меня наставляют, а я стою ни жива ни мертва, я одна, расстреляют сейчас. Но, наверное, счастье у меня было, из этого леса выскакивает целый отряд партизан. Начинается бой, бендеровцы тикать, те за ними в погоню. И я осталась живая, меня не застрелили.

Большое скопление было партизанов на речке Стыр — полторы тысячи. У нас было направление до польской границы. Ковпак же шел на Карпаты, там его разбили, а мы шли и его встречали группками. Наше соединение было самое большое — 200-300 человек, и все на лошадях. В Тернополе начали вести подрывную работу, срезали полосу телефонных столбов, подрывали электростанции. На алкогольном заводе всё вылили на землю, никто ни грамма для себя не взял. У немцев много отбирали и патронов, и обмундирования.

У нас был один отряд — называли его «Микояновцы». Они все кавказской национальности, попали в плен и у немцев служили. Из них немцы сделали военный полк, а они взяли и перешли к партизанам! Как раз попали на наше соединение. Их было 900 человек, самый большой отряд. Их, как в наказание, посылали туда, где самое тяжёлое было — тяжёлые подрывные работы, отбивать какой-нибудь населенный пункт. Раненных у них было много.

Потом, когда мы вступили на польскую границу, начали с бендеровцами воевать. Они такой хитрый народ, понаделали схронов — там выход, тут выход. В схронах бочки колбас, сахар и сало, мы их открывали. На одном таком задании меня чуть не закололи: я стояла с повозкой, мне сказали держать лошадь, чтоб не рванула, а хлопцы пошли по хатам. И сзади на меня бендеровец с вилами, а наш его в прицел — и застрелил, и говорит: «Ну, ты ещё поживешь…» Галя, журналистка наша, вышла какие-то документы принести, её схватили и утащили, и больше мы её не видели.

partizany3

На нашей территории люди кормили. Целый день едем, бывало, хлеба нету, одно сало несоленое. Бывало, где-то остановились, сварили его, поели — и всё. Костры вообще нельзя было разводить. На Западной Украине у нас в лесу аэродром был. Когда меня ранили и хотели в тыл отправить, костры разожгли. Самолёт немецкий налетел и разбомбил, так нас никто и не увёз, и мы остались.

Бывало, что уходили из отряда. Просто людям не подходила такая жизнь — и уходили. А чтобы у нас изменяли — не было. Под Дрогобычем, село Рейтеровцы, нас в лесу окружили немцы, мы там держали бой, я поднялась, меня в руку ранило разрывной пулей. Рядом лежал парень, говорит: «Лежи, идёт же бой!» Стемнело, меня увели. У нас был врач Тарасов, он же был командующий подполковник, посмотрел, говорит: «Та ничего, чепуха, до свадьбы заживет!» Забинтовали, и так я полгода носилась с этой рукой, и она так и срослась, не разгибается. Пришли опять к Тарасову, он как дёрнет! Разорвал всё, кровь бежит, и рука уже у меня стала ровная.

Мы двинулись на Львов, Перемышль, это вход на Польшу. Там большие подрывы сделали ребята. Я уже больная лежала, с ними не ездила. Они под откос пустили столько поездов, что там, наверное, неделю разбирали. В один эшелон пошёл наш разведчик, а немцы все лежат на полу. Оказалось, что это офицеры ехали с фронта в Германию. Там их и расстреляли всех. В этом эшелоне много поляков было, по-польски разговаривали. И вот так положили всех. Один лежит, наверное, жив, усы дёргаются. Я посмотрела и ушла, они ж уже обезоруженные.

Потом командир запросил в Москву, мы же уже на чужой территории — Польша. Ребята не могут общаться. И нам был дан приказ вернуться. Раненых сдали в госпиталь, а у меня рука уже немножко зажила.

В 1944 году я закончила свою войну. Красная армия ушла на Польшу, нас туда не пустили, мы в Ровно вернулись. Сдали всех раненных, никого не бросали. Двоих только захоронили — командира отряда и разведчика. Разведчика в лесу, а командира в селе похоронили. У нас в отряде были венгры, болгары, из них сформировали отряд, сказали: «Идите на свою землю, воюйте». Документы им выдали, что они на советской земле воевали, и отправили.

Шевченко А.М.

Источник: Альманах «Живая история» в рамках проекта «Диалог поколений»

Оставить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *